Неточные совпадения
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил о
матушкеИ обо всей вахлачине,
Кормилице своей.
И скоро в сердце мальчика
С любовью к бедной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась, — и лет пятнадцати
Григорий твердо знал уже,
Кому отдаст всю жизнь свою
И за кого
умрет.
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его, мять…»] И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: «родами, родами
умрете, родами,
матушка»… И я проснулась…
— Нет,
матушка, другого рода товарец: скажите, у вас
умирали крестьяне?
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не
умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно,
матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!
Старого бурмистра
матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят лет, и
матушка не шутя боялась, что вот-вот он
умрет.
—
Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным, да и на людей посмотреть захотелось. И
матушка,
умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
— Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда
матушка к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец с матерью
умрут, так мы, дескать, живо спустим, что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец!
Умрем, все вам оставим, ничего в могилу с собой не унесем!
— Если, барин, ты не шутишь, — сказала мне Анюта, — то вот что я тебе скажу: у меня отца нет, он
умер уже года с два, есть
матушка да маленькая сестра.
Парень им говорил: — Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому не
умирать, тот жив будет. Авось-либо я с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся до чина. Не крушися, моя
матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. — Рекрута сего отдавали из экономического селения.
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому что у нас
матушка пять недель как
умерла.
— Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных в деле, что ваша
матушка, господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева, что была родною сестрой той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в самой первой своей молодости, но до того, что непременно бы женился на ней, если б она не
умерла скоропостижно.
Тут у меня собрано несколько точнейших фактов, для доказательства, как отец ваш, господин Бурдовский, совершенно не деловой человек, получив пятнадцать тысяч в приданое за вашею
матушкой, бросил службу, вступил в коммерческие предприятия, был обманут, потерял капитал, не выдержал горя, стал пить, отчего заболел и наконец преждевременно
умер, на восьмом году после брака с вашею
матушкой.
Он говорит, что ездил даже в Псков к вашей
матушке, господин Бурдовский, которая вовсе не
умирала, как вас заставили в статье написать…
Аграфена видела, что
матушка Енафа гневается, и всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им одна цена, и слабость у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него не хочет, а что он ей сделал? Как родила в скитах, он же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще, что ребенок-то догадался во-время
умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним же похваляется.
Наконец, получил я письма из окрестностей Иркутска: Марья Николаевна первая подала голос. Александр женился 12 ноября и счастлив, как обыкновенно молодой супруг в первое время. Особенно мне приятно было узнать, что
матушка Сутгова опять в прежних с ним сношениях; со времени его женитьбы она перестала к нему писать — и это сильно его огорчало. — Бедный Сосинович
умер от апоплексического удара в октябре месяце. Прощайте.
Татьяна Степановна, не задумавшись, отвечала, что ни за что не поедет, что она в Чурасове с тоски
умрет и что «не хочет удалиться так скоро и так далеко от могилы своей
матушки».
Я
умру с тоски; никакой доктор мне не поможет», — а также слова отца: «
Матушка, побереги ты себя, ведь ты захвораешь, ты непременно завтра сляжешь в постель…» — слова, схваченные моим детским напряженным слухом на лету, между многими другими, встревожили, испугали меня.
— А то,
матушка, будет, что, видно,
умирать наше время пришло! — отвечал какой-то старик, стоявший у ворот, и, вздрогнув всем телом, прибавил: — Ишь ты, господи!
Но я нашел нужным раз в разговоре объяснить ему, что моя
матушка,
умирая, просила отца не отдавать нас в казенное заведение и что я начинаю убеждаться в том, что все казенные воспитанники, может, и очень учены, но они для меня… совсем не то, ce ne sont pas des gens comme il faut, [это люди неблаговоспитанные (фр.).] сказал я, заминаясь и чувствуя, что я почему-то покраснел.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся
умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по
матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
— Я женат единственно по своей глупости и по хитрости женской, — сказал он с ударением. — Я, как вам докладывал, едва не
умер, и меня бы, вероятно, отправили в госпиталь; но тут явилась на помощь мне одна благодетельная особа, в доме которой жила ваша
матушка. Особа эта начала ходить за мной, я не говорю уж, как сестра или мать, но как сиделка, как служанка самая усердная. Согласитесь, что я должен был оценить это.
Солдатам-то просто и задуматься некогда, — так и
умирают, посмеиваясь, за
матушку за Русь да за веру!..
Вещун-сердце ее не выдержало: она чуяла, что со мной худо, и прилетела в город вслед за дядей; дяде вдруг вздумалось пошутить над ее сантиментальностию. Увидев, что
матушка въехала на двор и выходит из экипажа, он запер на крючок дверь и запел «Святый Боже». Он ей спел эту отходную, и вопль ее, который я слышал во сне, был предсмертный крик ее ко мне. Она грохнулась у двери на землю и…
умерла от разрыва сердца.
Это тот, кто отдал бы тысячу жизней за то, чтоб воскликнуть вместе с другими: «
Умрем за веру православную и святую Русь!» Несмотря на приглашение боярина Истомы, который, заливаясь слезами, кричал громче всех: «Идем к
матушке Москве!» — Юрий не хотел подойти вместе с ним к Лобному месту.
— Конечно, конечно!.. — соглашалась Елена тем же насмешливым тоном. — Неприятно в этом случае для женщин только то, что так как эти занятия самки им не дают времени заняться ничем другим, так мужчины и говорят им: «Ты,
матушка, шагу без нас не смеешь сделать, а не то сейчас
умрешь с голоду со всеми детенышами твоими!»
— Дай-то господи, чтоб приказали! — продолжал Буркин. — Что, господа офицеры, неужели и вас охота не забирает подраться с этими супостатами? Да нет! по глазам вижу, вы все готовы
умереть за
матушку Москву, и уж, верно, из вас никто назад не попятится?
—
Умер,
матушка,
умер, по воле божией…
Тяжелее других
умирала Аксиньюшка: все каялась мне, что „еще при покойнице
матушке вашей новинку утаила“, и просила простить.
M. le Commandeur
умер года два после кончины
матушки: по-видимому, его смерть гораздо глубже поразила Ивана Матвеича.
— Где там,
матушка,
умер? Притворяется, а сам как смехом не пырскнет.
— Ну вот,
матушка, дело-то все и обделалось, извольте-ка сбираться в деревню, — объявила она, придя к Бешметевой. — Ну уж, Юлия Владимировна, выдержала же я за вас стойку. Я ведь пошла отсюда к Лизавете Васильевне. Сначала было куды — так на стену и лезут… «Да что, говорю я, позвольте-ка вас спросить, Владимир-то Андреич еще не
умер, приедет и из Петербурга, да вы, я говорю, с ним и не разделаетесь за этакое, что называется, бесчестие». Ну, и струсили. «Хорошо, говорят, только чтобы ехать в деревню».
Ну, без сомнения, я каждый день то сама, то посылаю; не поверите, все ночи не сплю, не знаю, как и самое-то бог подкрепляет; вот, сударыня моя, накануне троицына дня приходит ее Марфутка-ключница и говорит мне: «Что это, говорит,
матушка, у нас барыня-то все задумывается?» А я и говорю: «Как же, я говорю, не задумываться; это по-вашему ничего, кто бы ни
умер, мать ли, муж ли — все равно».
— Это что такое? — проговорил он. — Верно,
умерла матушка? Юлия Владимировна! Юлия Владимировна! Что вы такое делаете?
— Что мудреного, что мудреного! — повторяла гостья тоже плачевным голосом, покачивая головою. — Впрочем, я вам откровенно скажу, бога ради, не убивайте вы себя так… Конечно, несчастие велико: в одно время, что называется,
умер зять и с сестрою паралич; но, Перепетуя Петровна, нужна покорность… Что делать! Ведь уж не поможешь. Я, признаться сказать, таки нарочно приехала проведать, как и вас-то бог милует; полноте… берегите свое-то здоровье — не молоденькие,
матушка.
— Скажите, пожалуйста, что выдумал! Во-первых,
матушка не
умирает, а обыкновенно больна; а во-вторых, разве вы поможете, что тут будете сидеть?
— Что, батюшка, — сказала она, — уморил матушку-то? Дождался этакого счастия? Смотри, каким франтом, модный какой!.. На какой радости-то?.. Что мать-то
умирает, что ли?
Константин. Ведь тебе
умирать бы с голоду в другом месте; а Москва-то
матушка что значит! Здесь и такие, как ты, надобны.
— Ах,
матушка, ничего ты не понимаешь!.. — объяснил генерал. — Ведь Тарас Ермилыч был огорчен: угощал-угощал дорогого гостя, а тот в награду взял да и
умер… Ну, кому приятно держать в своем доме мертвое тело? Старик и захотел молитвой успокоить себя, а тут свечка подвернулась… ха-ха!..
Дурнопечин. Знаю, тетушка, видит бог, понимаю, что вы говорите справедливо. Черт бы ее драл, в самом деле, пусть
умирает!.. Не
умрет, я думаю…
Матушка, голубушка, тетушка, выпьемте еще! (Пьет.)
— Протянусь,
матушка; лучше раз протянуться вволюшку да
умереть.
— Не пойму я братца! — жаловалась на него
матушка. — Каждый день нарочно для него режем индейку и голубей, сама своими руками делаю компот, а он скушает тарелочку бульону да кусочек мясца с палец и идет из-за стола. Стану умолять его, чтоб ел, он воротится к столу и выпьет молочка. А что в нем, в молоке-то? Те же помои!
Умрешь от такой еды… Начнешь его уговаривать, а он только смеется да шутит… Нет, не нравятся ему, голубчику, наши кушанья!
— Разве не вижу я любви твоей ко мне,
матушка? Аль забыла я твои благодеяния? — со слезами ответила ей Фленушка. —
Матушка,
матушка!.. Как перед истинным Богом скажу я тебе: одна ты у меня на свете, одну тебя люблю всей душой моей, всем моим помышлением… Без тебя,
матушка, мне и жизнь не в жизнь — станешь
умирать и меня с собой бери.
А потом он
умер,
матушка меня к чужому лавочнику в такую же науку отдала: я опять рожи чертить да к звукам прислушиваться.
Я понимал, что она сделала, и она мне казалась героинею — и притом такою искреннею, такою прекрасною, что я готов был за нее
умереть; а когда я перестал философствовать и сделался снова свидетелем разговора, который она вела с
матушкою, добрые чувства мои к ней еще более усилились.
«Как она прекрасна, и о чем она может так грустить и плакать?
Матушка непременно должна все это знать», — думал я и тоже во что бы то ни стало хотел это узнать, с тем чтобы, если можно, сделаться другом этой девушки. Ведь она сама же просила меня об этом. А я хотел
умереть за нее, лишь бы она так не грустила и не плакала.
Матушка кинулась к нему, а он схватил ее руку, прижал ее к лицу — и тотчас же
умер под шепот отходной, которую начал читать над ним прибежавший полковой священник.
—
Матушка все боялась, что я соблазнюсь, буду туда проситься на житье… Нет!.. Климат там такой же… Еще похуже будет. А главное, здесь я окружен моей стихией. Здесь и
умру.
— Вольноотпущенный, мальчиком в дворовых писарях обучался, потом был взят в земские, потом вел дело и в управителях
умер…
Матушка мне голос и речь свою передала и склонность к телесной дебелости… Обликом я в отца… Хотя
матушка и считала себя, в некотором роде, белой кости, а батюшку от Хама производила, но я, грешный человек, к левитову колену никогда ни пристрастия, ни большого решпекта не имел.
—
Умер, что ли, кто?..
Матушка ее небось в добром здоровье..